«Когда кто-то умирает, люди становятся богаче»

Чем некроэкономика отличается от традиционной, как устроен алгоритм Proof-of-Death, почему капитализм носит ярко выраженный религиозный характер и оставит ли искусственный интеллект могильщиков без работы? Эти вечные вопросы Иван Напреенко по просьбе ForkLog обсудил с Максимом Евстроповым — депутатом «Партии мертвых». 

Шествие «Партии мертвых». Санкт-Петербург, 1 мая 2017 года. Источник: Sygma.

ForkLog: Максим, привет! Не будем ходить вокруг да около, как сторож в первую смену на новом погосте, и сразу перейдем к серьезным вопросам. Как в 2025 году вкатиться в крипту? В последнем слове ударение можешь поставить на свой вкус.

Максим Евстропов: В последнее время мне часто попадаются новости о чудесных превращениях, о том, как люди вдруг вкатываются или даже влетают в крипту (не знаю, куда тут правильно ставить ударение) — наподобие того, как дрон-камикадзе влетает в панельку. И этим людям открывается какая-то тайная криптосторона вещей, благодаря эзотерическому знанию которой они обогащаются. 

Но эти люди готовы делиться опытом своего обращения, близкого к религиозному, готовы инициировать других, преподавая криптомагию без слез и заверяя при этом, что она всем доступна (здесь, кажется, вырастает целая индустрия криптогуру). Слежу за этими новостями с интересом — хотя обычно, когда возникает вопрос о том, как лучше куда-то войти, на ум невольно приходит ответ: так же, как оттуда выйти. 

ForkLog: Чем экономика мертвых отличается от экономики мира живых? 

Максим Евстропов: Здесь возможны несколько вариантов ответа. Во-первых, через противопоставление. Некрономика являет собой скорее противоположность экономики живых. Если экономика живых сегодня так или иначе представима через понятие капитализма (экономика накопления и роста капитала), то некрономика будет представлять собой противоположность (возможно, некрокоммунизм). Если для экономики живых краеугольным камнем является собственность, то для мертвых нет ничего собственного: все циркулирует свободно, все обменивается на все в рамках ничем и никак не регулируемого обмена (в этом отношении ничего неликвидного в некрономике нет). Если с точки зрения экономики живых все что угодно можно обратить в ресурс, в капитал, в средство, то с точки зрения некрономики все что угодно можно обратить в ничто, потерять без возврата.У французского экономиста середины XX века Жоржа Батая была замечательная идея: дополнить классическую экономику накопления экономикой траты, предполагающей бесповоротное уничтожение богатств. Батай не без оснований полагал, что мы не сможем понять жизнь «человеческих сообществ», не допуская в ней момента бессмысленной траты — когда средства ни с того ни с сего спускаются непонятно на что (хорошим примером тут может служить война). Моменты траты, рационализируемые постфактум, вплетены в ткань экономической жизни, и даже разрешение экономических кризисов бывает связано именно с ними. Более того, Батай называл эту экономику траты общей, тогда как буржуазная экономика накопления представляет собой лишь ее частный случай.

Второй возможный ответ — через аналогию: некрономика похожа на экономику живых или же наоборот. Самую шокирующую аналогию можно усмотреть здесь между капиталом и мертвыми: капитал предполагает постоянный и прогрессирующий рост – но и количество мертвых только лишь возрастает. И чем больше становится живых, тем больше становится мертвых. Стало быть, смерть как производство мертвого аналогична образованию капитала. Когда кто-то умирает, люди становятся богаче. Капитализм — это некрокапитализм. Эта аналогия, по сути, обнажает весь цинизм капитала.Третий вариант — отождествление. Экономика живых — то же самое, что экономика мертвых. Эта экономическая неразличимость основана на онтологической: мир живых и мир мертвых континуальны. Иначе говоря, есть только один мир — что равнозначно тому, что нет никакого мира вообще. Эти кажущиеся чрезмерно абстрактными формулировки означают, фактически, что экономика живых и некрономика перетекают друг в друга. В экономике живых многое являет собой эксплуатацию мертвых. Скажем, капитал, которым живые располагают сегодня, связан с тем, что когда-то в прошлом кого-то грабили, насиловали и убивали, как, например, европейцы — жителей своих колоний. Стало быть, в каком-то смысле всех этих уже мертвых людей продолжают грабить, насиловать и убивать по сей день. (Некро)капитализм несет в себе (некро)коммунизм как призрак. Мертвые могут быть бедными или богатыми, а бедные или богатые вполне могут оказаться мертвыми.Наконец, четвертый вариант: поглощение. Некрономика поглощает экономику — или же наоборот. С точки зрения живых, никакой некрономики попросту не существует (как и самих мертвых), она поглощена их беспросветным капиталистическим реализмом. Однако это довольно наивная точка зрения, поскольку мертвые только и делают, что возвращаются. С точки зрения мертвых, экономика живых — лишь исчезающе малый частный случай некрономики.Полагаю, все эти ответы на вопрос о различии экономики живых и экономики мертвых являются справедливыми.

Кремниевые танки. Ник Ланд: правое лицо акселерационизма

ForkLog: Распространение логики блокчейна на всевозможные социальные интеракции — одно из направлений утопической мысли. Дескать, это способ уйти от централизованных органов управления, ручного вмешательства и всевозможного непотизма в стороны прозрачных цепочек платежей, контрактов и так далее. При этом в мире блокчейна не кончаются оживленные дебаты о том, какой механизм подтверждения транзакций оптимален — Proof-of-Work, Proof-of-Stake и так далее. Что ты думаешь по этому поводу и как оцениваешь перспективы такого механизма достижения консенсуса, как Proof-of-Death?Максим Евстропов: Блокчейн представляется чем-то прозрачным, недвусмысленным. В нем нет такого момента, как доверие, поскольку транзакции гарантируются самой их цепью, без необходимости обращаться к каким-то сторонним гарантам (например, банкам). Помнится, в детстве я любил играть в карты, но меня выбешивала игра «верю — не верю». Сама по себе она очень простая, однако в нее вмешивался как раз этот непрозрачный и неконтролируемый фактор доверия или способности угадать ложь. В эту игру я все время проигрывал.  

Доверие вертится вокруг большого Другого. Из блокчейна большой Другой исключен. Предпочитать блокчейн аналогично тому, как предпочитать автоматические кассы продавцам на рынке: потому что машины «не кинут» — стало быть, здесь не нужно кому-то доверять — потому что, строго говоря, здесь нет «кого-то». Весьма показательна фигура создателя биткоина Сатоши Накамото, который будто растворился в криптонирване: от него осталось одно имя. В этом отказе от доверия есть что-то «аутичное» (я использую это выражение как метафору, без прямой отсылки к нейроотличным людям). Блокчейн-утопия — «аутичная» утопия. 

Мой сосед Сатоши 

Но может ли блокчейн полностью избавить нас от доверия  — trust в смысле, близком к тому, что значится на долларовых купюрах: «In God we trust»? Может ли капитал благодаря блокчейну вдруг перестать быть религией? В этом я очень сомневаюсь. Даже если мы исключаем доверие в качестве trust, нам все еще нужен proof — здесь-то опять и запускается религиозная машина «верю — не верю».

У религии есть авторитет и доверие («вера») — и в каком-то смысле она всегда предполагает Proof-of-Death, то есть вовлекает смерть в игру гарантий. Бог, например, не может быть просто позитивно живым (иначе это какой-то очень тупой бог) — он должен быть непременно умирающим-воскресающим — обладающим этим Proof-of-Death.

Proof-of-Work упирается в конечность ресурсов (что, в свою очередь, отсылает к Proof-of-Death), а Proof-of-Stake упирается во все то же вложение старого «доброго» капитала с его религиозными коннотациями и непрофанируемым остатком (капитал, по мысли Вальтера Беньямина, может профанировать все, кроме самой этой универсальной профанации — в чем и заключается суть «капитализма как религии»). Блокчейн, как и капитал, как и любое социальное взаимодействие, опирается на Proof-of-Death, поскольку в любое социальное взаимодействие вовлечены мертвые. Стало быть, какие-то звенья или даже блоки этой цепи являются мертвыми.

ForkLog: Что думаешь о распространенном в определенных кругах тезисе «хороший криптоинвестор — мертвый криптоинвестор»?

Максим Евстропов: Полагаю, это выражение является справедливым. Более того, мертвый криптоинвестор — не просто хороший, а лучший — поскольку избавлен от возможности ошибаться.

ForkLog: В контексте мертвых криптоинвесторов и блокчейна хотелось бы напомнить, что в некотором смысле отец идеи смарт-контрактов — Джим Белл. Он создал сайт, где предлагал донатить на убийство коррумпированных чиновников. И если в назначенное время чиновник будет мертв, все собранные на тот момент деньги предлагалось отправлять тому, кто ему в этом помог. Почему-то Белла посадили. В связи с этим хочется спросить, нет ли у тебя ощущения, что человеческая жизнь — это смарт-контракт с заранее известным исполнением? На каком языке программирования он написан?

Максим Евстропов: Да, человеческую жизнь (что это такое, кстати?) любят уподоблять контракту. С точки зрения авраамических религий человек исполняет контракт, заключенный с Богом («завет»), причем чаще всего исполняет этот контракт плохо. Где контракт, там вина и долг, а где вина и долг — там и капитализм как религия. С точки зрения биологии и кибернетики (в том покрытом ностальгическим флером смысле, который вкладывался в эту дисциплину изначально — как теории управления сложных систем, в том числе живых) все это тоже можно представить как самоисполняющийся и саморегулирующийся контракт, записанный в том числе в геноме. 

Однако у меня язык не поворачивается применить к этому контракту эпитет «смарт». Насколько «умным», например, является контракт, заключенный с министерством обороны ради того, чтобы отправиться на «линию боевого соприкосновения» и прожить там не дольше комнатной мухи? Впрочем, главная ценность технологии смарт-контрактов — невозможность изменения контракта в процессе исполнения — хорошо выражает фатальность подобной ситуации (смарт-контракт через «Госуслуги» по переводу в «Бессмертный полк»). И что касается языка, на котором этот контракт написан, то при всей его сложности это все же язык шекспировской «истории, рассказанной идиотом, в которой много шума и ярости, но мало смысла». Но на самом деле никакого контракта нет, как и «человеческой жизни».

Активистка «Партии мертвых» в естественной среде доживания. Фото: Facebook / «Партия мертвых»

ForkLog: Можно ли назвать книги записей гражданского состояния блокчейном смерти? Или смерть сама по себе неизменяемая распределенная сеть, которой не нужно ничего фиксировать?

Максим Евстропов: Книги записей гражданского состояния, конечно, несколько старомодны и не дотягивают до технологических высот блокчейна, поскольку все еще предполагают ручное вмешательство. Но, как бы то ни было, они включены в некро(эко)номический процесс. «Сама смерть», может быть, и не нуждается в записи и регистрации, но вот обратное утверждать проблематично: регистрация, запись, письмо, книги предполагают смерть. 

Зафиксировать что-то в виде знака или текста можно только при условии, что это что-то может перестать существовать. Любая запись возвещает или провозвещает о смерти, поэтому свидетельство о рождении — провозвестие свидетельства о смерти, и любая Библия — это Некрономикон. Об этой связи знака и смерти любили рассуждать философы: Гегель, Морис Бланшо, Жак Деррида. Блокчейн, поскольку предполагает запись и знаковую фиксацию, также не может избежать этой связи.

ForkLog: Наконец, как бы ты отнесся к идее некрокоина? Чем бы он мог быть обеспечен?

Максим Евстропов: Любая жизнь включена в экономический процесс, а, стало быть, включена и в процесс некроэкономический. Любая жизнь включена в экономику постольку, поскольку смертна. Экономическим эквивалентом любой смертной жизни в микро-, макро- и некроэкономических процессах как раз и может являться некрокоин (обратно чему можно утверждать, что некрокоин обеспечен любой смертной жизнью).

Некрокоин это также и базовая биополитическая единица. А биополитика, как мы знаем благодаря Мишелю Фуко, Джорджо Агамбену и Ашилю Мбембе — это также и некрополитика. В этом смысле некрокоин выходит за рамки того, что принято считать «ценностью» — как раз потому, что его обеспечивает любая смертная жизнь, в том числе «голая жизнь», «расходная жизнь» и «жизнь, недостойная быть прожитой». 

Убийство, как и любой другой способ отнятия жизни можно уподобить майнингу некрокоина (любая смерть — это экономический всплеск). Любая война в таком случае — это массовая добыча некрокоина. Но проблема здесь в том, что некрокоин — это такая валюта, которой невозможно полностью обладать, как невозможно обладать отнятой жизнью (в некроэкономике, строго говоря, нет ценностей и нет собственности — только свободная циркуляция). Некрокоин — то, что можно легко отнять, но невозможно присвоить.

Тут, впрочем, нет какого-то особого полета теоретической фантазии — все это выглядит почти как простое описание того, что и так уже существует. 

ForkLog: Есть ли у тебя какие-то положительные ожидания от экспансии искусственного интеллекта? 

Максим Евстропов: Начнем с того, что у меня нет каких-то сугубо положительных ожиданий от интеллекта в целом, будь он искусственный или естественный. Но искусственный интеллект хорош тем, что остраняет интеллект вообще, показывает его со стороны как бредовую машину. Эта машина может быть использована по-разному, в том числе так, как любит делать власть: чтобы держать под контролем или заботиться о жизни одних и обрекать на смерть других, чтобы проводить черту биополитического исключения и превращать это исключение в правило. Эта машина сама может стать властью или же взбунтоваться, отказавшись от служебной роли — но при этом так и останется генератором потоков бреда исходя из имеющихся условий.

ForkLog: Оставит ли искусственный интеллект могильщиков без работы?

Максим Евстропов: Ну, могильщикам нужно ведь не столько думать, сколько копать, поэтому какой-никакой шанс не остаться без работы у них есть.